У каждого человека живущего в этом мире, есть, как известно, два полушария - правое и левое. Я не являюсь исключением. Но, признаюсь, у моей души тоже - две половинки черная и белая. Еще в детстве, когда дрался за честь девчонки, или в юности, когда брал в руки кастет, я будто шел на зов, шедший из ниоткуда. Я дрался, бил, слышал треск костей, и, чувствуя, как превращаются в осколки чьи-то челюсти, испытывал радость победы над врагом.
 Я был таким. Таким, как все. А после драк шел домой и запоем читал Теодора Драйзера и Виктора Гюго. Я помню, как трогал мое сердце своей любовью горбун, я проливал слезы от умиления и... зависти к нему. 
  Я помнил ухмылку своей бабушки, когда брал в руки тайные, потрепанные книги, на которых было написано – Черная магия. 
  Я помню проводы в армию, схожие с пышной свадьбой, воистину, со славянским размахом, помню и то, куда я попал. 
  Я помню сотни, а потом - тысячи километров дорог, которые вели меня в неизвестность, в чужую страну. Я видел море крови и горы трупов.
  Я видел, как бравый майор, сделав шаг, а через секунду от него осталась груда разорванного на куски мяса и вырванные, сморщенные сухожилия. А еще - живые, извивающие внутренности, и обгорелое мужское достоинство. А рядом лежал молодой, от силы лет двадцати лейтенант, который остеклевшими глазами смотрел в раскаленное солнцем небо, а в них застыло мальчишеское удивление. 
  Я видел танкистов, обожженных до неузнаваемости. 
  Я видел отрезанные у таких же мальчишек - солдат как я, носы и уши 
  Я помню, как в длинном госпитальном коридоре звучала одна просьба, под отборный мат хмельного военного врача: убейте меня! Не могу больше, убейте меня.
  Я знаю, что происходило с теми, кто «косил» под психа, как и то, что было с теми, кто подцепил заразную болезнь.
  Я помню, как на месте серых, угрюмых саманных домиков кишлака, где жили простые ни в чем невинные люди, толкаясь, утробно ревели моторами танки, а пьяный капитан-танкист орал, глядя на все, с высоты танковой башни: Ну что, с...и, нажрались землицы своей. А среди останков всех тех, кто здесь жил, виднелись детские, изуродованные траками, игрушки.  
  Я видел, в глазах своего однокашника лишь ненависть и всполохи безумства. А потом, через несколько часов после атаки нашей, ничто не напоминало о том, что здесь жили люди: песок, гусеничные следы и куски глины. Ад. 
  Я видел по вечерам своего майора, начальника особого отдела, который спустя час, когда наступали сумерки и отбой, звал меня и еще троих солдат, и мы грузили в армейскую машину блестящие на свету стопарей огромные коробки, на которых было написано - маде ин джапан. А на боках коробок, теперь известные всему миру, и нам знакомые названия - панасоник, тошиба…
  Я помню, как его, майора, в сопровождении вооруженных до зубов офицеров, грузили в армейский уазик, а он орал благим матом : Я еще вернусь, сволочи! 
  А еще я помню, как мчавшаяся наперерез механизированной колонне женщина с грудным ребенком, была раздавлена головным танком. И никто не остановился. 
  Я помню, когда нам, построив на плацу, под мат приехавшего генерала, объявили о принятом приговоре троим моим сослуживцам, застрелившим целую семью. А рядом стоящие со мной мои друзья, тупо глядя на бушующего генерала, «тащились», приняв утреннюю дозу. 
  А еще я помню, как приговоренных к смерти отправляли спустя месяц домой. 
А еще помню, как мы продавали патроны местным пацанам, или меняли их на «план», а потом дрожали, забившись в угол, получая проданный товар» назад – в грудь, в живот, в лицо.
  А еще помню, как украдкой, ночью, по-воровски, нас грузили на борт вертолета, и мы улетали туда, где садится солнце, туда, где был дом. 
  А потом был госпиталь, потому что я наглотался угарного газа, а потом пьяный, полный страсти и размышлений отпуск. А потом все с начала.
  Я помню свое возращение домой, как прятал свою форму, которую ненавидел, я проклинал себя за то, что совершал.
  Я помню, как пришел на шахту и как работал забойщиком. 
  Я помню, как парторг, распаляясь от собственной значимости, орал мне на ухо что-то о патриотизме и комсомоле, а я посылал его и родной комсомол подальше, я вырвал страницы своего военного билета, где значилась принадлежность к комсомолу, я тем самым оторвал часть своей жизни.  
  Я помнил о расписке, о молчании, о нераскрытии тайны, на десять и двадцать пять лет, где многократно упоминались статьи 64 и 67 УК.
  Я помню, как попал под обвал, и меня засыпало, там я провел трое суток один…Можно показывать известным жестом, и высказывать в известных выражениях то, что я помню. 
  Я помню во всех деталях как в кромешной темени под обвалом, напротив меня, сидел схожий со «всесоюзным старостой» старик, с такой же бородкой и с котомкой за плечом, который все повторял мне: не с худым к тебе пришел, не с худым… А я видел перед собой сказочного хозяина горных выработок, того самого Шубина, который скитался по шахтам многие десятилетия, а возможно, столетия. 
  Я помню, что, сжавшись, забившись в дальний угол уступа, кусая покрытые угольной пылью кулаки, шептал: если выйду, брошу пить, выйду,- больше сюда ни ногой…
  Я помню себя в тот день, когда родился сын, и то, что творилось в моей такой непонятной душе. 
  Я видел и помню, как продавали партию угля тем участкам, где добыч была мизерная. Я видел глаза моего начальника участка - глаза зверя во время на дичь, и глаза, в которых не было ничего - лишь пустота. 
  Я помню, я видел то, как отмечали праздники, и то, что происходило в дни зарплаты и аванса.
  Я видел глаза своей жены: лучезарные, полные нежности и ласки. Я помню ее смех и плач, как помню все то, хорошее что она для меня сделала.
  Я многое видел, я помню многих. Я видел тысячи лиц, как и помню все то доброе, что мне дали люди, и лихие, но пережитые мною, девяностые годы. 
  Я помню, но не имею обиды на тех, кто поступал по отношению ко мне подло и нечестно.
  Я помню, как умерла мама, а я стоял твердый как камень, глотал валерьянку и валидол. Я прекрасно помню, тот момент, когда ее похоронили, а ночью я рыдал навзрыд, понимая, что я - просто маленький мальчик, один, а моей мамы больше нет. 
  Я помню, что приходил на ее могилку, разговаривал с нею, о чем-то спорил, о чем-то просил. А потом смотрел в небо, и видел облака, которые проплывали над моей головой, и я знал, что среди них и моя мама.
  А потом была операция, к которой я был готов. Я помню, о чем спрашивали меня разные люди, но, я отвечал одно и тоже: не помню, не видел, не знаю. Но я помню, что я видел. Я видел седую, чуточку, взлохмаченную старуху, прислонившуюся щекой к стеклу, за которым бушевала жизнь. Я помню ее трясущиеся губы, и взгляд, одинокого, никому не нужного человека. Брошенного, один на один, на растерзание одиночеством и серой, такой паскудной жизнью.
  А еще я помню сон: Спустя месяц после операции мне приснилась мама. Впервые за прошедших три года. Она, прислонив к моему плечу свою седую голову, на мой вопрос : Как там, мам? - произнесла тоскливо: Неважно, сынок, холодно и одиноко. Мы шли с ней пустой, безлюдной дороге, и я, и она молчали. Проснувшись, я увидел на своей подушке длинный седой волос - то, что мне до сих пор напоминает о ней.
  Я многое помню, но еще о большем молчу…
  2008г.